Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Главная функция святых — чудотворение. Социальная действительность, в которой правда есть чудо, компенсирует себя верой в чудо как правду. Бессилие спасает себя верой в чудеса. Но каких чудес оно ожидает? Святые наделяются способностью вызывать, смотря по надобности, влагу или солнечное тепло; разгонять тучи, насылать снег. В этом сказываются прямые интересы людей труда. Святые чудотворят, делая слепых зрячими, ставя на ноги хромцов, вообще возвращая здоровье людям. Болезни, разумеется, нелицеприятны, и все же преимущественно они удел тех, чья доля непосильный труд, бедность, скученность и т. д. Неслучайно в народных утопиях, начиная с древних времен и по XIX в. включительно, мы встречаемся с представлениями об «островах блаженных», разных «далеких землях», вде царит Правда. А где она царит, там труд вознаграждается обилием плодов, население свободно, миролюбиво, лишено пороков и в силу всего этого отличается физическим здоровьем и завидным долголетием. И никакого чудотворения. Правда чуда есть чудо Правды. Феномену святости присущ элемент социального утопизма, погруженного в сферу религиозно–магического сознания и практики.

Культ святых развивался по двум направлениям. Одно шло снизу — таково было почитание святых, локализованное территорией прихода или небольшой округи какого‑нибудь монастыря. Их почитание не только не было общерусским, но и не распространялось на пределы той или иной епархии. Еще более низкую ступень в культе святых составляло почитание так называемых «усопших подвижников». Другое направление — культивирование святых, предписанных сверху, стремление церкви ввести культ святых в свое русло, не пренебрегая и святыми, почитавшимися в черте прихода, и теми, что почитались по почину народа «усопшими подвижниками». На церковных соборах 1547—1549 гг. («макарьевских») был произведен тщательный перебор почитавшихся святыми лиц и отобраны из их числа те, которые признаны и санкционированы церковью как всероссийские, и приступлено к составлению специальных и обязательных для церкви служб им, а также житий. Некоторые жития были написаны вновь, другие, уже прежде существовавшие, переработаны. Во всех случаях жития эти, вошедшие в макарьевские Четьи–Минеи, отражали идеологию православной церкви, но и они не до конца были освобождены от всего, что привносило в культ святых народное мировоззрение. Это объясняется отчасти невысоким уровнем богословской мысли, а также тем, что и официальные жития должны были служить диалогу между церковью и мирянами, следовательно, не слишком отрываться от образа мыслей прихожан. Так или иначе, но направление, шедшее сверху, имело целью регламентировать культ святых и закрепить его на службе интересам и идеологии церкви и государства. В этом и состояла задача, решению которой посвящены были церковные соборы 1547—1549 гг. Но это не все, что можно сказать о культе святых как в период до соборов середины XVI в., так и после них.

Прямое отношение к культу святых имеет культ «блаженных и юродивых», составляющий принадлежность православия, — в католицизме имеются лишь намеки на него. Во всяком случае, культ блаженных и юродивых имеет прямую опору в христианстве. Он принадлежит демократической стороне христианского учения. Это культ, вписанный в знаменитую максиму христианства, содержащуюся в Нагорной проповеди, которая начинается словами: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Матф. 5, 3). Кто такие эти «нищие духом»? Нагорная проповедь конкретизирует исходную максиму: это вовсе не «нищие», это как раз сильные духом, не духом учености и книжности (ибо, как известно, «книжникам и фарисеям» провозглашалось «горе»), а сильные нравственной чистотой. Это люди, стоящие на самой нижней ступени социальной иерархии: «плачущие», «кроткие», «алчущие и жаждущие правды» и особенно «изгнанные за правду» (Матф. 5, 10). Это — «малейшие», но именно они названы «светом мира» и «солью земли» (Матф. 5, 13, 14). Они олицетворяют Правду, чем составляют как «свет мира», так и «соль земли».

Социальная конкретизация максимы дана в притче о богаче и о нищем Лазаре, тем и заслужившей особенную популярность в народной среде и оказавшей огромное влияние на средневековую иконографию. Напомним притчу — она «сценарий», публично разыгрывавшийся в Древней Руси (имеем в виду общую схему его) между юродивыми и блаженными — с одной стороны, и их массовыми почитателями — с другой: «Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача: и псы приходя лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его». Далее сюжет развивается так: «И в аде, будучи в муках, он (богач. — А. К.) поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем». Приговор Авраама мягок по форме, но необратимо суров: «Но Авраам сказал: чадо, вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь злое… И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть (курсив мой. — А. К.), так что хотящие перейти к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (Лука, 16, 19–26).

Приведена здесь притча о богаче и нищем Лазаре потому, что Лазарь и есть тот «нищий духом», что стоит в фокусе Нагорной проповеди. И потому, что притча эта имела широчайшее хождение в древнерусской письменности и литературе. Она послужила дальнейшей разработке в русском духовном стихе. Имя Лазаря стало нарицательным как род нищего, «казанской сироты» — это позднее и церковное переосмысление евангельского образа. Конкретные характеристики Лазаря имеют соответствие в чертах юродивых и блаженных, насколько их удается определить по ряду источников — агиографических, летописных, свидетельств иностранцев, наблюдавших русскую жизнь XVI в.: Иоганн Таубе и Элерт Крузе, Джильс Флетчер и Джером Горсей, Генрих Штаден. Имеется в виду, что нищий Лазарь «питался крохами», лежал «в струпьях» и что «псы приходя лизали струпья его».

Представление о юродстве в книгах Св. Писания дает и другие черты, имеющие соответствия в образе поступков юродивых и блаженных: Давид, убежавший к царю Гефскому и опасавшийся за свою жизнь, принимает личину юродивого. Какова она? «И изменил (Давид. — А. К.) лице свое пред ними (царем и его слугами), и притворился безумным в их глазах, и чертил на дверях, и пускал слюну по бороде своей» (1–я Царств, 21, 13). Царь был обманут: «Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал предо мною? (1–я Царств, 21, 15). Запомним и то, что мнимый (для царя подлинный) юродивый «и чертил на дверях», и «пускал слюну по бороде» — это знаки, прочно вошедшие в рисунок поведения русских юродивых и блаженных.

Лицедействовали ли юродивые и блаженные русского средневековья, ходившие в отрепьях, едва прикрывавших «струпья», что лизали псы, и слюну пускавшие, и чертившие какие‑то знаки, таинственные, но понятные им самим и массовой среде, к которой они обращались? Полагаем, что в их сознании, как и в сознании окружающих, роль и исполнитель, исполнитель и роль сливались. Опять же согласно новозаветному «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди (курсив наш. — А. К.) спасти верующих» (1–е Коринф., 1, 20—21).

Слово, знак, поведение, если они публичны, то независимо от замысла и воли автора обретают самостоятельную жизнь, а в обществе, расколотом антагонизмами, берутся на вооружение сторонами, противостоящими одна другой. Не следует упускать из внимания двойственность функций того или иного «текста» — писаного и поведенческого. Это значит, что культ юродивых и блаженных служил по–своему интересам господствующей церкви, чтобы притчами, как, например, о богаче и нищем Лазаре, утешать подневольных обещанием блаженства в вечной жизни. Но он же служил подневольным, заявлявшим о себе как могли и умели, что «соль земли» и «свет мира» — это они, законные наследники и носители Правды и Истины, что между ними и их господами «утверждена великая пропасть». В этом состояло осознание «рабами» своего «рабства» и всеконечной неправды его.

К феномену юродства обращались И. У. Будовниц в большой и обильной фактическими материалами статье «Юродивые Древней Руси» и А. М. Панченко в книге «Смеховой мир» Древней Руси», написанной в соавторстве с Д. С. Лихачевым'[181].

И. У. Будовниц подверг критическому рассмотрению совокупность исторических источников, содержащих информацию об юродстве. Эта информация, обширная и разносторонняя, односторонняя в характеристике юродства. Односторонность характеристик юродства обусловлена прежде всего тем, что она исходила из разных кругов, объединяемых по признаку социальной общности: об юродстве мы узнаем от представителей письменной культуры, монополизированной в основном представителями господствующих сословий. Будовниц квалифицировал изученное им явление как одно из средств «идеологического воздействия» церкви на народные массы, а о самих юродивых заключил, что это были «несчастные, отверженные и больные парии, к мукам которых с сочувствием относились народные массы, сами хлебнувшие немало горя…«[182] Источниковедческие наблюдения И. У. Будовница привели его, в частности, к выводу, что фактические данные об юродивых, их действиях в качестве обличителей социальной неправды едва ли достоверны, носят «легендарный характер», что свидетельства иностранцев об юродивых навеяны «людской молвой», что они писали «только по слухам, которые в таких случаях (речь идет о псковском юродивом Николе, обличавшем Ивана IV. — А. К.) быстро передаются из уст в уста, обрастая при этом самыми фантастическими и невероятными подробностями», основывались «на смутных слухах и толках, лишенных всякой достоверности».